Китай у ворот демократии

Гонконгские протесты подсказывают, что Китай приближается к очередной исторической развилке, четвертой по счету за последнее столетие. Каким бы ни выяснилось новое лицо дальневосточной сверхдержавы, оно точно поразит мир.

До тех пор пока неизвестно, чем обернется выход на улицы миллионов гонконгцев, но, наверное, что тот Китай, к которому за последние 35 лет привыкло человечество, начинает уходить в прошлое.

Немыслимый хозяйственный подъем, штурм мировых рынков, смесь социалистических лозунгов с капиталистическими, однопартийная удивительная умеренность и диктатура в пользовании собственной силой – такое сочетание не может быть вечным.

Гонконгцы, требующие народовластия в одном лишь собственном административном районе, вольно либо нечайно напоминают остальным полутора миллиардам соотечественников, что нынешняя национальная совокупность поизносилась. Так или иначе, ее нужно будет обновлять. Вопрос лишь, какими методами. Через народовластие? Нельзя исключать, не смотря на то, что и не обязательно.

Но в любом случае новая публичная модель будет строиться на том же старом фундаменте, что и все прошлые.

Расхожее представление об историческом Китае: деспотия без берегов. Правильнее: «азиатская деспотия». Необъятная власть тирана, что делает с покорными подданными все, что ему взбредет в голову.

Это практически неправда. Деспотическое правление в Поднебесной и в действительности систематично появлялось, но лишь на старте очередного державного цикла. В Российской Федерации модно повторять (а на данный момент — особенно), что история страны идет по кругу, раз за разом повторяя уже пережитые в один раз беды. В действительности настоящую цикличность истории нужно искать не у нас, а в Китае.

Причем «повторение пройденного» вовсе не мешает ему идти в ногу с человечеством.

С древних времен китайская держава систематично распадается на части. В большинстве случаев на долгое время и с огромными жертвами для собственных жителей. Но позже в обязательном порядке появляется жестокий правитель-объединитель (часто – вождь восставших крестьян либо иноземный завоеватель), что делается императором (либо главой ЦК компартии китая) и вправду правит как тиран, беспощадно расправляясь со всеми, кто ему мешает.

Такими были, к примеру, Цинь Шихуанди (III век до н.э.), Чжу Юаньчжан (XIV век) и Мао Цзедун (XX век).

В исторической памяти китайцев эры раздробленности (а последняя из них пришлась на 1911–1949 годы) приводят к ужасу. Исходя из этого все идеи и все публичные силы, каковые, справедливо либо нет, рассматриваются как подрывающие цельность страны, встречают крайнюю враждебность. И любой рецепт реконструкции политической совокупности никоим образом не должен покушаться на единство державы.

Что же до насилия, то по окончании того, как очередной режим поднимается на ноги, единовластие незаметно сходит на нет, и на первый замысел выдвигается идеологизированная бюрократия — ученые-конфуцианцы (они же — «добропорядочные мужи») в прошлые эры и номенклатурщики-ганьбу на данный момент.

Данный правящий слой должен быть высокообразованным (в конфуцианскую эру, дабы занять чиновную должность, необходимо было пройти через многоступенчатые экзамены), и выполненным эмоции ответственности перед народом. Реальность, само собой разумеется, ни при каких обстоятельствах не бывает таковой радужной. Но идеал с древних времен был как раз таков.

Народ не очень-то претендовал выбирать собственных управленцев, но если не видел в них компетентности, ответственности и честности, то разносил их по кочкам. Последней массовой акцией для того чтобы рода была «великая пролетарская культурная революция» 1960-х, в то время, когда молодежь разогнала ветхую номенклатуру, приписав ей все мыслимые грехи. Позднее было признано, что молодежь недооценила ее преимущества.

Но, так или иначе, усердие и профессионализм руководящего слоя – еще одно необходимое требование к любой политической совокупности в Китае.

И еще одно требование – правомерность. Осознаваемая, действительно, не в западном духе, а как список спускаемых сверху запретов и предписаний, единообразное выполнение которых совсем в обязательном порядке для всех подряд, а неисполнение влечет ожесточённые кары – и, снова же, для всех снизу доверху. «В случае если закон взял верх над народом, то, как бы народ ни был коварен, государство все равно будет процветать», — учил в четвертом веке до н.э. действенный менеджер древности Шан Ян, наставления которого очень ценились главой Мао.

Перечисленные стандарты совсем не обязательно требуют народовластии. Но смогут с ней и ужиться. Действительно, с народовластием, не очень-то похожей на европейскую, безо всякого культа индивидуализма и, уж тем более, эгоцентризма.

За последние сто лет в континентальном Китае и в других населенных китайцами территориях и странах появлялись и исчезали весьма различные режимы, но все — на одной и той же культурно-исторической базе.

В 1911-м упала последняя императорская семейство Цин. Новый, распавшийся Китай сорок лет был полем боя. Позже Мао Цзедун вернул цельность и создал третий Китай, коммунистический, но положение правящего сословия, номенклатурщиков-ганьбу, было непрочным.

К концу судьбы правитель натравил на них молодежь и практически отстранил от власти.

Четвертую по счету модель китайского страны на рубеже 1970-х – 1980-х создал Дэн Сяопин, фаворит номенклатурного ренессанса. Ветхие ганьбу разогнали молодых выдвиженцев и возвратились к власти, но, умудренные опытом, взяли на вооружение установки китайских бюрократий прошлых эр – регулярную сменяемость чиновниковов, отбор и культ профессионализма по личным преимуществам.

Успех был лишь частичным. Но выросшая эффективность режима помогла ему расправиться с новыми протестами молодежи в 1989-м. Прав он был либо нет, но Дэн Сяопин видел в протестующих на площади Тяньаньмэнь скорее преемников хунвэйбинов, чем приверженцев мирных преобразований.

демократии и Тема плюрализма в континентальном Китае была на долгое время закрыта.

Но именно в эти годы на Тайване вместо автократии появилась в случае если и не совсем либеральная, то, как минимум, конкурентная политическая совокупность.

Быть может, к этому подтолкнуло долгое сосуществование на острове агрессивных гоминьдановцев, переселившихся с континента, и местных обитателей, не забывших о господстве японцев, чьей колонией когда-то был Тайвань. Ли Дэнхуэй, первый тайваньский президент, прошедший в 1996-м через свободные выборы, во время второй мировой начинал собственную карьеру в рядах японской армии. Именно он стал преемником генералиссимуса Чан Кайши и генерала Цзян Цзинго, ветеранов и убеждённых диктаторов антияпонской борьбы.

Наличие кланов с весьма разными корнями и разными воспоминаниями, умноженное на стремительный рост благосостояния, выяснилось достаточным, дабы демократический режим хорошо в том месте прижился.

А в Сингапуре, не меньше передовом государстве и богатом с преобладающим китайским большинством, и сейчас продолжает прочно держаться автократия, козырем которой являются добродетели правящего слоя – компетентность, честность, скрупулезное подчинение законам и металлическая приверженность идеям свободнорыночной экономики.

Руководящему классу «громадного» Китая придется или осваивать конкурентную политику на тайваньский манер, или быстро модернизировать личные стандарты управления, подражая Сингапуру, или завинтить гайки и компенсировать утрату внутреннего динамизма ростом внешней агрессивности. Нельзя исключать и какие-то комбинации того, другого и третьего.

Но дэнсяопиновская совокупность, с ее полумерами, внутренней неустойчивостью и идеологическими компромиссами, приближается к исторической развилке, к выбору следующей национальной модели. Дальневосточная сверхдержава подготавливается продемонстрировать миру обновленное собственный лицо, уже пятое за сто с маленьким лет.