Японский язык как вирус, принесённый из космоса

Автор: ·

Японский язык как вирус, принесённый из космоса

And Fred said: I think he’s in some kind of pain. I think it’s a pain cry.
And I said: Pain cry?
Then language is a virus.
Laurie Anderson

И Фред сообщил: «Думаю, ему больно. Думаю, это плач от боли».
И я сообщила: «Плач от боли?
Тогда язык — это вирус»
Лори Андерсон

Существуют идеи, каковые, стоит только с ними познакомиться, привязываются неотвязно на всю оставшуюся судьбу. Одна из таких идей: представление о языке как вирусе, принесённом из космоса. Данной парадоксальной и кощунственной мыслью в первый раз сразила меня наповал Лори Андерсон, о которой кто-то превосходно сообщил: «В метафорическом универсуме Лори — это луна, а Фрэнк Заппа — это солнце».

Как раз так и имеется: Лори Андерсон — это несменная звезда американского музыкального авангарда, не заходящая больше тридцати лет. Когда-нибудь я обязательно поведаю о Лори любителям культур-повидла, ну а сейчас у нас — совсем вторая история.

Итак, мысль Language is a virus from outer space в первый раз раздалась co сцены головокружительного перфоманса The United States Live, что Лори Андерсон дала в начале 80-х годов. Как и надеется глубоким мыслителям, Лори не присвоила себе авторство уникальной мысли, а только художественно и музыкально оформила цитату из колосса американской литературы XX века Уильяма Сьюарда Берроуза, одного из теоретиков перемещения битников. Эта цитата гордо высвечивалась на сцене на заднем замысле2.

Другими словами, представление о языке как космическом вирусе намертво засело в моей голове, а со временем превратилось в одну из краеугольных мифологем моего собственного мировоззрения. О том, как эта мифологема действует на практике, я и желаю поведать читателям на одном занимательном примере — цивилизации и японской культуре.

Сходу сообщу, что японского языка я не знаю, в Японии ни при каких обстоятельствах не был, не смотря на то, что оказий было множество — пугаюсь я этих дальневосточных цивилизаций, что уж душой кривить! Всё моё познание японской цивилизации и культуры выстроено на аудио и видеоряде, и, само собой очевидно, на текстах: поэтических, прозаических, исторических, публично-политических и социальных. Мне приходилось большое количество изучать японские СМИ в ходе подготовки изучений на экономические темы для «Бизнес-издания».

Я просматривал источники наподобие «Гэндзи-моногатари», изучал неспециализированную историю Японии по учебникам и университетским монографиям, историю самураев по увлекательным книжкам Уильяма Тёрнбулла. Просматривал средневековую поэзию, упивался рассказами одного из самых любимых моих писателей Рюноскэ Акутагавы, плевался от книг Мураками Харуки, недоумевал над романами Кобо Абэ. Наблюдал, думается, все лучшие японские фильмы.

Наслаждался анимэ в версии Миядзаки Хаяо.

Все это я перечисляю к тому, что не смотря на то, что по важным меркам мои познания о Японии находятся на уровне любительского дилетантства (имеется с чем сравнивать — с той же цивилизацией и румынской культурой, которую постигал по опытным отвлечённым методам в Университете), тема эта не есть мне чуждой и незнакомой, а основное — мне она близка эмоционально. Полагаю кроме этого, что количество усвоенной и переработанной мною информации уж никак не меньше того, что вошло в голову 99% моих соотечественников, соответственно, всё нижесказанное в полной мере в праве голоса.

Итак: японскую культуру я более либо менее себе воображаю, знаю и честно ею интересуюсь. Наряду с этим мое отношение к ней всегда было и остается предельно неоднозначным. Читатели в далеком прошлом осознали, что антиномия — по большому счету база моего мировоззрения в любом вопросе, но при с Японией все утрированно до предела. Это совсем не привычное мне катуллианское odi et amo, но чувство значительно более противоречивое и — основное! — трагичное.

культуру и японскую цивилизацию я принимаю как что-то предельно мне чуждое, непонятное и… неприятное. Наряду с этим цивилизация эта и культура не перестает меня манить и влечь, предоставляя всё больше и больше доказательств неприемлемости и своей неадекватности. Такая вот мистическая катавасия.

Я далек от каких-либо потуг на обобщения, обвинения, тем более — на серьёзные выводы. Всего лишь желаю поделиться с читателями собственными чувствами по различным нюансам японской действительности, каковые, полагаю, читателям и самим превосходным образом привычны, а потому напрашивается простое сравнение: просматривайте, что я вам говорю, и сопоставляйте с собственными впечатлениями. На выходе получите дистиллят эмоционально-интеллектуального наслаждения, для которого, фактически, все эти культур-джемы еженедельно и мажутся.

Начну с истории. История Японии, как я её себе воображаю, — это совершенная иллюстрация кошмара Томаса Гоббса. Иными словами, история Японии — это ни при каких обстоятельствах не прекращающаяся война всех против всех.

Одной деревни с другой деревней, одного монастыря с другим монастырём, одной конфессии с другой конфессией, одного феодала с другим феодалом, одного самурая с другим самураем, одного сёгуна с другими сёгунами, одного даймё с другими даймё, наконец, самой Японии — с окружающими всем миром и странами.

Два центральных университета японской истории — самурайство и монастыри — появились не из каких-то условных религиозно-нравственных и светских кодексов, а из очевидного эмоции самосохранения: жить вне крепостных монастырских стен и без круговой поруки гвардии влиятельного феодала было легко страшно. Сутки прошёл — не замочили? И слава всевышнему, по причине того, что на следующий день придет какой угодно чужак с клинком от щиколотки до сакаяки, всё заберёт на правах сильного, и в случае если повезёт, то не оторвет голову без всякого оружия, а просто разрубит на две симметричные половинки.

Из данной же истории растут ноги известной японской ухмылки, за которой не прячется никаких живых чувств, не считая исторически сублимированного страха: не дай всевышний, случайному прохожему что-то не понравится, тут же голову и отвинтит. Из той же оперы гипервежливая манера говорить. Всё совместно, включая исторические корни явления, являют собой национальные вариации на тему американского «сыра».

Единственная отличие: на Диком Западе забыл улыбнуться — голову не отрубили, как в Японии, а отстрелили кольтом 45-го калибра.

Итак, воинственность и патологическая агрессия с одной стороны, и не меньше патологический ужас, сублимированный в манеру и языковую стилистику социального поведения, — с другой, помогают визиткой японской нации на самом глубинном цивилизационном уровне.

Сейчас займёмся культурой. Фактически, японская история мне, как обитателю совсем второй планеты по имени Российская Федерация, до лампочки. Другое дело — культура. Японская культура — это как раз та часть национальной души, с которой внешний мир всегда соприкасается, но и лишь. Слава всевышнему, ниндзя и самураи по улицам Москвы не бродят.

Но бродят японские мультфильмы, японские фильмы, японская литература и японская музыка.

Что же это за культура? В случае если кратко, то она дихотомична. В японской культуре присутствует неизменно лишь два цвета: тёмное и белое. Допустима вариация: тёмное и красное, белое и красное, да какое угодно сочетание, вот лишь трёх цветов не встречается в природе. Соответственно дихотомичен и целый цивилизации и эмоциональный субстрат культуры: не добрый — хороший, нехороший — хороший, умный — глупый, собственный — чужой, смиренный слуга — подлый предатель, любимый — ненавидимый.

Никаких нюансов, тонкостей, недосказанностей, недоговорённостей. Почитайте любое японское стих и сравните его, ну, скажем, с Бодлером, Верленом, Новалисом либо Анненским. Это земля и небо! Море эмоций, изысканнейших переживаний, недосказанностей, противоречий, метаний — тут.

Прямолинейная дихотомия чувств, разбавленная в лучшем случае парадоксальным мороком дзенбуддистского коана, — в том месте.

В самом лучшем случае дихотомия японской культуры венчается гулей истероидного внутреннего надрыва. Природа этого надрыва (которым отмечен сейчас любой японский фильм и любая художественная книга) — во все той же истории. Дело в том, что в ситуации, в то время, когда внешний неприятель (пускай кроме того из соседней деревни) отсутствовал, японский человек тут же обнаружил этого неприятеля сперва в соседе, после этого в собственной семье, под конец — в себе самом.

Совершенный анализ этого кошмара — «Легенда о Нараяме»: обязательно посмотрите, в случае если ещё этого не сделали, и негромко ужаснитесь. А лучше — посочувствуйте: жить с этими червяками в голове невообразимо тяжко!

Конфликтом раздирается всё: родовые отношения, клановые, домашние — мужья и жёны, жёны и свекрови, тёщи и мужья, отношения поколений — дети и отцы, бедные — и социальные богатые, главы и подчинённые, госчиновники и обыватели, женщины — и сексуальные мужчины.

Последнее — это по большому счету песня. невроз и Сексуальный надрыв — легко фирменный символ японской цивилизации и культуры. Чего стоят одни лишь педофильные фантазии мужской части населения, каковые заставляют творцов и художников наряжать любую интересную даму обязательно в костюм школьницы: клетчатая миниюбочка, белая рубашечка с галстучком, жакетик.

Красивым введением в больного японскую сексуальность читателям послужит блистательный фильм Риучи Хироки «Любовник» — приглашаю к познавательному просмотру!

Агрессия, отлившаяся в травмированную сексуальность («любовники-японцы отлично платят, но мало что смогут» — думается, в далеком прошлом стало трюизмом меж американских и европейских куртизанок), не преминула сказаться и на совсем некрасивой исторической эволюции японской дамы. Предлагаю ненавязчивое сравнение. Посмотрите на индийскую даму: свободные платья (сари), подчеркивающие сексуальную привлекательность каждой изгиба и линии тела; изумительные художественные картинки-татуировки, нанесенные хной на предплечья и руки; обнажённая талия, открывающая крутые широкие, сладострастно покачивающиеся бёдра; обилие золотых украшений — кольца на руках, браслеты на щиколотках и запястьях, серьги, кокетливая бинду (точка) между бровями, обнаженные ступни ног, распущенная копна волос, струящихся по плечам до самого пояса.

Всё, полностью всё в виде индийской дамы призвано выделить её божественную красоту, естественность её чудесной природы, притягивающую мужчин, заставляющую склоняться в неодолимом жажде помогать и боготворить. Сейчас взглянуть на японку в классическом национальном костюме, столь любимом и поныне в самых разных социальных средах.

В первую очередь женщину отрывают от почвы, лишают уверенности и опоры в себе, устанавливая на неестественный постамент высоченных пробковых окобо, с которых сковырнуться и сломать шею — самое милое дело, оттого приходится со страхом семенить небольшими шажками. Под пояс оби заковыривают маэита — древесную доску, обитую материей. Для чего?

Чтобы пояс сохранял форму, мать вашу! А нравится эта доска даме либо не нравится — никто не задаёт вопросы.

Затем несчастную тушку некогда красивой половины человечества туго закручивают аки египетскую мумию в плотную ткань кимоно, которое совсем убивает все изгибы тела и натуральные линии. Оказавшееся чучело венчают канзаси — булавками, заколками, шпильками и гребнями, которыми истыкивают связанные в твёрдый пук волосы. Лицо близко штукатурят сантиметровым слоем белил — не дай всевышний, наружу проглянет естественный румянец либо какое второе проявление судьбы, хорошей от чёрно-белой дихотомии.

Под занавес кукле дают путевку в судьбу, на вершине которой — завидная будущее гейши, существа, намерено, продолжительно и скрупулезно дрессированного для развлечения мужчин: на лютне играться, петь, чай подносить, по праздникам — что-то большее. Стоит ли удивляться по окончании сексуальности и такого уничтожения естественности педофильным фантазиями мужского населения?!

Для чего творится это измывательство над дамой? Разумеется, всё для того же: подчинения и неотёсанной доминации.

Читатель точно уже додумался, куда я клоню. цивилизации и Противоестественность культуры, её истерический надрыв, яростная кровавость истории, жестокость, служащая основной мужской доблестью (которая, кстати, постоянно приводила только к унижениям и страданиям нации, потому как постоянно находился чужак с более крутыми яйцами, талантливый вогнать в почву по самое не балуйся, пускай кроме того, в случае если пригодится, и ядерными бомбами), — откуда всё это берётся?!

Я долго-долго думал над этим вопросом и заключил, с которого начиналась сегодняшняя отечественная история: всё, полностью всё в цивилизации японии и национальной культуре вырастает из их языка! Я не буду ничего навязывать читателям, а только обозначу некие особенности японского языка, каковые, на мой взор, не только имеют отношение к цивилизации и вышеперечисленным странностям культуры, но и в значительной степени эти странности порождают. Читателю только остается сравнить мои впечатления с собственными и дать согласие (или остаться при собственном мнении).

Итак, японский язык имеет туманное происхождение. Вернее, единого мнения по поводу того, откуда он взялся, не существует. Господствует представление об алтайской группе языков, но ничего общего между японским и тунгусско-манчжурскими, монгольскими либо корейскими наречиями не прослеживается.

На ранней стадии развития у японцев не было письменности, иероглифы им принесли китайцы. Эти иероглифы совсем не сочетались со спецификой языка, исходя из этого фактически сходу стали изобретать другие способы письма. В следствии появилось три письменности: кандзи — иероглифы (в официальном нормативном перечне их 1850 штук) для передачи главных частей речи (числительных, существительных, глаголов, прилагательных, наречий) и две слоговые азбуки — катакана и хирагана.

Катакана используется для записи зарубежных имен и по большому счету заимствований (не считая китайского и корейского), названий стран и городов, и для составления весточек. Хирагана нужна для написания служебных частей речи (суффиксов, местоимений и т.п.), названий ЖД станций (дублируются на ромадзи — латинице) и других нюансов.

Внутренне противоречивая совокупность письма — только начало. На уровне фонетики чудеса длятся. Во-первых, японцы не смогут чисто физически сказать целую кучу привычных остальным людям звуков — скажем, согласные ч, ш, щ, л. Не смогут они сказать и двух согласных подряд, в следствии все услышанные иноземные слова они чудовищно портят.

Хорошо в том месте гару (от британского girl — женщина) либо рени (это отечественный Ленин), но вот курасуноярусуку! Как вы думаете, что такое курасуноярусуку? Верно — это Красноярск.

Дальше больше. Японские существительные не имеют понятия рода. Понимаете, что это такое?!

Это значит, на уровне языкового сознания что мальчик, что девочка — отличия никакой! Другими словами это одно да и то же. Начинает медлено кое-что проясняться с самураями и гейшами?

Превосходно.

У многих имен существительных нет и множественного числа, другими словами что одна кошка, что большое количество кошек, что одна рыба, что большое количество рыб, что одна машина, что большое количество автомобилей. Нет, они, само собой разумеется, догадываются, в то время, когда какое количество, но только по контексту, сами слова никак не изменяются.

Наряду с этим у японских имен существительных целое море падежей (именительный, винительный, дательный, звательный, места при глаголах состояния, цели, превратительный, направления, орудия, исходный, предельный, совместный, сравнения, присоединительный). Чтобы осознать это изобилие на уровне национальной психологии, сравним обстановку с британским языком, где падежей лишь два — именительный и посессивный.

Иными словами, британцам в беседе ответственны две вещи: кого-то назвать своим родовым именем и утвердить собственность (вопросы чей? чье? чья?). У японцев сложности с разделением рода, но они не смогут обойтись без скрупулезного позиционирования одного предмета (лица) довольно другого — как раз об этом говорит обилие падежей. В переводе на язык культуры это указывает доминацию ритуала над сущностью.

Имена прилагательные в японском языке изменяются по наклонению и временам! Это по большому счету песня: «хороший» в прошлом — это одно слово, «хороший» в настоящем — второе.

Японские глаголы не изменяются по лицам и числам — это от китайского. Но у японцев лишь два времени — прошедшее и настояще-будущее. Другими словами будущее и настоящее обозначается однообразным словом.

Радостно, правда?

Но самое основное в японском языке — это стиль. Стилистическое сумасшествие начинается с местоимений. Посмотрите, как выглядит простое слово «Я» у японцев:

(боку) — мужчина, в основном юный, о себе, просторечие;

(боку) — мужчина, в основном юный, о себе, просторечие;

(атаси) — дама о себе, просторечие;

(атаси) — дама о себе, просторечие;
(ватаси) — дама о себе, просторечие, и мужчина, дама о себе, нейтрально-вежливая обращение;

(на данный момент) — мужчина о себе, неотёсанное просторечие;
(орэ) — мужчина о себе, неотёсанное просторечие;
(ватакуси) — мужчина, дама о себе, информационный стиль.

Осознаёте, что это указывает? Самоощущение Я не находится на абстрактном уровне, а полностью зависит от пола и — основное! — ситуации. Женское Я — это вовсе не мужское Я, и в одном месте Я выглядит совсем в противном случае, чем в другом.

Эта же дихотомия длится на уровне стиля и в ситуативном общении. Другими словами в различных обстановках японцы говорят по-различному! Различаются нейтрально-вежливая разговорная обращение, учтиво-вежливая разговорная обращение, просторечие, информационный стиль и литературно-художественный стиль.

В каждой из этих обстановок японец будет подбирать различные слова, различные формы выражения, различные конструкции предложений, различные виды обращения и т.п.

Вот таковой вот космический вирус сразил японскую нацию наповал своим безрадостным своеобразием. В рамках для того чтобы языка легко нереально развиваться естественным образом. Мышление на таком языке вероятно лишь в форме надрывного насилия над самим собой и окружающими.

Чем островные люди благополучно и занимаются две тысячи лет!

Но всё равняется их обожаю!

Сергей Голубицкий

Благодарю за наводку, Олег Матвейчев

Случайная запись:

Как читают и пишут в Японии. Странный японский язык


Статьи по теме:

Метки: