Вашингтон не может, пекин – не хочет

Автор: ·

Вашингтон не может, пекин – не хочет

Я четко не забываю то время — первые годы по окончании денежного провала. Английские рестораны опустели. В кинотеатрах шли постапокалиптические драмы — «Дорога» с Вигго Мортенсеном и «Книга Илая» с Дензелом Вашингтоном. На вопрос таксиста «Где трудишься?» я отвечал: «В Сити».

И тут же спешно прибавлял: «Ну, в том месте, по компьютерам, знаешь…».

По окончании кризиса 2008 года финансисты вышли из моды. Рядом от Сити бушевали демонстрации протеста против денежной олигархии и митинги антиглобалистов. Банковское руководство рекомендовало трейдерам наряжаться неброско, уточняя: неброский стиль не подразумевает джинсы за 200 фунтов и тапки от Gucci. Им кроме этого советовали не выступать прилюдно с речами наподобие «Вследствие этого гребаного кризиса мы возвратились назад, в мрачные времена бонусов по 300 тысяч фунтов».

И уж тем более не заказывать за 3000 фунтов «бриллиантовые коктейли» в известном отеле Sheraton Park Tower, где бармен, налив смесь дорогого алкоголя в бокал, по традиции опускал в том направлении еще и алмаз либо, на худой конец, рубин.

Я опять отыскал в памяти те времена, в то время, когда услышал в октябре 2012 года, что Грег Коффи, трейдер хедж-фонда Moore Capital Management, заявил об уходе на покой. До тех пор пока большая часть населения западных государств, не говоря уже обо всем остальном мире, стоит перед возможностью усердно трудиться до 70 лет в надежде взять минимальную пенсию, Коффи стал «пенсионером» в самом расцвете сил — в 41 год. Грег планирует полностью и всецело посвятить себя заботе о растущей семье.

И он — с его состоянием в 720 миллионов долларов — может это себе позволить.

Грег Коффи — олицетворение денежного мира последних 40 лет, сейчас канувшего в Лету; мира, не стесненного ни избыточным национальным регулированием, ни высокими налогами, ни постоянными судебными слушаниями. Финсектор наслаждался полной свободой, порождая грегов коффи тут и в том месте благодаря солидным бонусам и огромным прибылям.

Счастье перепадало не лишь акулам трейдинга, но и аналитикам, занимавшимся более рутинной работой. Мой яркий шеф, глава отдела количественной аналитики валютных опционов (команды из четырех человек) в банке ABN AMRO, где я трудился до кризиса, вышел на пенсию в финише 2007 года, в 38 лет, — дабы поменять стать и профессию школьным преподавателем математики. К тому моменту у него уже было два дома в центре Лондона, поместье на юге Англии, автомобили, солидный счёт и яхта в банке.

Стартовала же его карьера в Сити только десятью годами ранее. Он попал в том направлении, будучи несложным гиком со свежей PhD-степенью.

ТЯЖЕЛЫЕ БУДНИ СПЕКУЛЯНТОВ

Отмотав назад лет восемьдесят денежной киноленты, мы нашли бы, что тогдашняя обстановка в банковском мире капиталистических государств напоминает время перед кризисом 2008 года. До 1930-х годов банки практически не были скованы регулированием. Финансисты игрались жестко и отдыхали зрелищно.

Последствия Великого провала фондового рынка 1929 года США,впрочем , были жёсткими: с 1930 по 1933 год лишь в США, по некоторым данным, обанкротилось более чем 10 тысяч банков.

Разгребая авгиевы конюшни финсектора, конгресс США принял Банковский акт 1933 года (он же закон Гласса — Стигала), что на долгое время пресек желание банков заниматься спекуляциями и содействовал их возвращению в узкие рамки классического кредитования. Практически инвестиционные банки были отделены от коммерческих, рост ставок по депозитам — ограничен, а борьба между громадными и малыми банками была ограничена за счет страхования вкладов. Тот же закон урезал для банков возможности плодить отделения, что отбило у них последнее желание соперничать между собой на местах.

Западная Европа шла следом. В послевоенной попытке вернуть «золотой стандарт» страны капиталистического мира решили сократить интернациональные потоки капитала. Это стало одним из условий Бреттон-Вудских валютных соглашений 1944 года.

В итоге период с середины 1930-х до середины 1960-х годов стал временем непревзойденной денежной стабильности, где не было места ни безумствам мушкетеров наподобие Коффи, ни блистательным карьерам тех, кто подносил им винтовки (наподобие моего бывшего босса). Денежный мир превратился в картель коммерческих банков, управлявшихся страной и получавших на несложных кредитах с минимальным риском.

Но тридцать лет спустя денежные мушкетеры возвратились. Вначале американские компании, не подпадающие под Банковский акт, стали составлять борьбу депозитам и банковским кредитам. А с середины 1960-х и сами банки начали обходить ограничения, предлагая услуги андеррайтеров по муниципальным бондам, векселям, кое-какие брокерские услуги, консалтинг, выпуск ипотечных ценных бумаг и пр.

Началось расшатывание Бреттон-Вудской валютной совокупности, усилились потоки капитала через границу, а вместе с ними — и глобальное влияние американского финсектора. Провал Бреттон-Вудских соглашений на рубеже 1970-х и отмена барьеров для перемещения капитала содействовали успеху интернациональных инвестиций и предстоящему расцвету финсектора.

Мушкетеры стали гвардией. Банки преобразовывались в холдинги с представительствами в мире и предлагали уже целый спектр одолжений, кроме кредитования и традиционных депонирования вкладов. К 1987 году в Соединенных Штатах законодательно признали то, что уже существовало де-факто: холдингам с коммерческими банками во главе было разрешено создавать отдельные «дочки» — инвестиционные банки.

«ЖАДНОСТЬ — ЭТО Прекрасно!»

Началась очередная эра денежных инноваций. Уолл-лондонский Сити и стрит получили доступ к интернациональным деньгам. Их не было обузой четкое регулирование в сфере деривативов, они не затрудняли себя особенным вниманием к риску дефолта собственных клиентов. «Greed is good!» — говаривал Гордон Гекко, храбрец Майкла Дугласа в фильме «Уолл-стрит».

Терри Дахон было всего 25 лет, в то время, когда, окончив механикоматематический факультет MIT, она начала работу трейдером деривативов в JP Morgan в Нью-Йорке. Попав в данный инвестиционный банк в середине 1990-х, она сперва приняла яркое участие в развитии идеи кредитных дефолтных свопов (CDS) — «монстра, пожирающего Уолл-стрит», как охарактеризовало их спустя десятилетия агентство Bloomberg.

А спустя некое время Терри изобрела то, что позже станет известно всему миру под сокращением CDO — облигации долга, обеспеченного залогом. Данный инструмент стал главным передаточным механизмом банковского кризиса 2008 года.

Акт о модернизации денежных одолжений, принятый в Соединенных Штатах во второй половине 90-ых годов двадцатого века, упразднил последние ограничения закона Гласса — Стигала, разрешив инвестиционным банкам применять вклады населения для спекуляций. И разверзся преисподняя: CDO в квадрате, в кубе, в энной степени, офшорные сделки с применением теневых банковских структур — так называемых кондуитов, кроме этого известных под сокращениями SIV, SPE и SPV и неподвластных кроме того минимальному регулированию, — «казино-банкинг» и без того потом, и тому подобное.

Спираль закручивалась так очень сильно, что одна идея «что будет, в случае если внезапно…» одних ввергала в холодный пот, а вторых подталкивала выйти из активной игры. Своевременно соскочила и Терри Дахон. Покинув JP Morgan и поработав в английском офисе ABN AMRO, она скоро получила собственные миллионы и в 35 лет «ушла в отставку» — открыла консалтинговую компанию.

ЖИЗНЬ По окончании АПОКАЛИПСИСА

В 2008 году не все осознали, что мир изменился. Причем изменился окончательно. Это был не «тёмный лебедь» Нассима Талеба, а «безлюдный лебедь» Эли Аяша.

В случае если Талеб видел в денежном кризисе «тёмного лебедя» — весьма редкое, но возможно прогнозируемое явление природы, то Аяш, бывший трейдер, а сейчас глава и профессор исследовательской компании ITO 33, по большому счету не видел смысла обсуждать кризис в терминах предсказуемости.

Кризис — это финиш возможности, как назвал его Аяш. Смена вероятностного пространства, а не просто смена меры. В соответствии с его концепции, в следствии кризиса 2008 года денежный мир вылетел совсем в второе измерение.

Как будто бы Джонатан Ливингстон, чайка из новеллы Ричарда Баха, пробившая барьер и попавшая в новый режим бытия, непонятный живущим на Земле простым смертным — другими словами людям из докризисного мира.

Аппетит к риску у банков и инвесторов сразу же фактически пропал. Сложные структурные деривативы умерли, спрос на них испарился. Обжегшись на дефолтах клиентов, банки стали подходить к сделкам более шепетильно и дифференцированно, закладывая в цену капитала либо собственных обязательств уровень риска, соответствующий залога надежности и степени клиента, что он имел возможность дать.

Регуляторы сразу же заговорили о возвращении китайской стенки между коммерческим и инвестиционным банкингом, введении клиринга кроме того для сложных деривативов, о дополнительных налогах и т. д. В случае если Банковский акт 1933 года занимает 37 страниц, то Акт о реформе Уолл-стрит и защите потребителя Додда — Франка, принятый конгрессом США в 2010 году, — уже более 900! Отныне государство подопрет стенки банков твёрдым регулированием, сделает банки важными за управление и соблюдение предписаний целым спектром рисков, а при их дефолта — умоет руки.

ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ?

По окончании кризиса выросла сложность управления рыночными рисками — другими словами риском, что портфель активов обесценится из-за динамики рыночных стоимостей. Выросли риски регулирования — возможность того, что оценки вторых рисков, сделанные регулятором и банком, не совпадут, и в итоге регулятор применит к банку санкции за несоблюдение правил. Выросли риски фондирования и ликвидности — возможность, что у банка не будет наличных средств, дабы расплатиться с кредиторами по требованию.

Обострились кредитные риски (возможность дефолта клиентов), операционные риски (связанные с внутренней неэффективностью денежных университетов) и другие опасности, о которых до 2008 года никто и не вспоминал. Все это ложится сейчас тяжёлым бременем на плечи финсектора. Финансистам придется одновременно и удовлетворять требованиям регулятора, и думать о том, как вернуть потерянную репутацию.

Что это указывает?

Во-первых, требования к более полному и всестороннему учету рисков — это новый вызов компьютерному оснащению банков и других денежных университетов. Инвестиционный банкинг станет еще более дорогим из-за необходимости инвестировать огромные суммы в самое современное программное и аппаратное обеспечение.

Во-вторых, нормой станут судебные процессы против банков. С одной стороны, по причине того, что сейчас банки находятся под вниманием регуляторов, а скелетов в шкафу еще большое количество. Летом 2012 года разразился скандал около махинаций нескольких ведущих западных банков со ставкой LIBOR.

Это разрешало банкам не только создавать фальшивое, приукрашенное чувство о собственной кредитоспособности, но и манипулировать рынком деривативов и размерами платежей потребителей по кредитам. Иначе, по причине того, что права потребителей, как организаций, так и частных лиц, сейчас лучше защищены. Недавний пример — скандалы около таких навязанных потребителям одолжений, как страхование платежей по кредитам, и нечетко прописанных банками условий требования полного и немедленного погашения кредита потребителем при негативном для банка трансформации ставки.

В-третьих, реформа финсектора — введение нового многостраничного регулирования на рынках Америки и Европы, — вероятнее, приведёт к пересмотру подхода к оценке конкретных денежных сделок. Новые денежные специалисты — мушкетеры либо те, кто подносит мушкеты, — уже не смогут быть узкими экспертами. Они должны обучиться видеть сделки глазами различных подразделений банка, разглядывать их с различных сторон.

Все это указывает, что, начинай Грег Коффи либо Терри Дахон на данный момент, их ожидало бы отнюдь не такое радужное будущее, как при старте в 1980-е либо 1990-е. Сногсшибательных историй о новых молодых мультимиллионерах, выходящих на пенсию в 35–40 лет, мы в скором будущем, вероятнее, не услышим.

Заплатит за все это и потребитель — ветхий хороший заемщик из настоящего сектора. Денежному сектору предлагается зарабатывать деньги на несложных вещах, в то время как «экзотика» в силу ее дороговизны делается дешёвой только немногим денежным университетам. Это указывает большие проценты по большому счету и дорогие кредиты настоящему сектору в частности.

Занимаюший ранее пост главы Федеральной резервной совокупности Алан Гринспен именовал экономическую обстановку перед кризисом «иррациональным изобилием». Но в скором времени ни Европе, ни США новый период «иррационального изобилия» не угрожает. Новое регулирование финсектора, по оценкам Institute of International Finance, единственной глобальной ассоциации денежных университетов, приведет к утрата как минимум 0,2% годового роста мировой экономики в ближайщее время.

АДАМ СМИТ В ПЕКИНЕ

Неспешно поняв и переварив эту идея, в 2011–2012 годах западные банки вначале прекратили платить бонусы, а позже и вовсе стали сбрасывать рабочую силу. Lloyds сократил 2 тысячи рабочих мест, HSBC — 4 тысячи, RBS и UBS — по 10 тысяч. Говорят, что в сентябре этого года в отделе стратегии банка RBS в Лондоне из 150 человек выгнали с работы 140, и… народ потянулся из Лондона.

Мой бывший сотрудник Александр Рязанцев, популярный блогер на Snob.ru, прекрасно поймал настроение момента в статье «Финал».

Трудоустроиться данной массе денежных специалистов на прошлом месте, будь то Лондон либо Нью-Йорк, сложно. Но имеется на отечественной планете еще места, где небо безоблачное! Один из ведущих порталов с информацией о вакансиях в денежном секторе — efinancialcareers.com — пестрит сообщениями о работе в Юго-Восточной Азии.

Предлагаются Гонконг, Сингапур, время от времени Токио; Шанхай — на подходе. Похоже, Адам Смит, прихватив с собой невидимую руку рынка и ничем не ограниченную борьбу, медлено перебирается в Азию.

Таковой финал уже достаточно давно предвещал Джованни Арриги, один из величайших политэкономистов XX века. В собственных книгах «Данный долгий Адам и» двадцатый «век Смит в Пекине» Арриги писал, что рост финсектора развитых государств, характеризовавший глобальную экономику финиша XX века, отнюдь не был новым явлением. От Генуэзской республики XV–XVI столетий к Объединенным провинциям Нидерландов XVII–XVIII столетий, Англии XIX–XX столетий и, наконец, к Соединенным Штатам повторялась одинаковая история.

Один режим накопления капитала переходил в второй режим, с новым географическим центром, а переход сопровождался битвой за мобильный капитал, что и приводило к росту финсектора и банков. Новым центром накопления мирового капитала Арриги вычислял Юго-Восточную Азию, в частности Китай.

Передача власти от одного центра глобальной экономики второму происходит медлительно и, в большинстве случаев, сопровождается кризисами, рецессиями и хаосом. Лиакват Ахамед, лауреат Пулитцеровской премии в области истории 2010 года за книгу «Повелители финансов», увидел: глобальный разрыв 1920–1930 х годов, время больном передачи мирового лидерства от Англии к Соединенным Штатам, характеризовался тем, что «Лондон уже не имел возможности, а Вашингтон не хотел».

Сейчас, думается, Вашингтон уже неимеетвозможности, а Пекин — пока не хочет. Но мало кто сомневается, что будущее глобальной экономики — именно там. То, что больше нереально в Лондоне либо Нью-Йорке, уже на данный момент вероятно либо весьма не так долго осталось ждать будет вероятно в Шанхае и Гонконге.

Лет через пять либо, возможно, через десять. И в случае если внезапно дети Грега Коффи либо дети Терри Дахон решат пойти по стопам своих родителей, им нужно будет покупать билеты на «Восточный экспресс».

Максим Буев

Случайная запись:

Радужные прогнозы Вашингтона: США не верят, что Китай станет лидером мировой экономики


Статьи по теме:

Метки: